Октябрь подходил к концу. В городе четвертый месяц шла выставка современного искусства, на которую я никак не могла выбраться. Эрмитаж, по случаю 250-летия существования музея, пригласил европейскую биеннале «Манифеста 10» отметить свой юбилей в Санкт-Петербурге. Куратором выставки был немецкий музейщик Каспер Кёниг, Эрмитаж представлял Михаил Пиотровский.

Само приглашение нарушало формат свободного фестиваля. Манифеста возникла на исходе «холодной войны» для обмена культурными идеями в обновленной Европе. Проводили биеннале в разных провинциальных городах, намереваясь расшевелить устоявшийся быт бунтарским духом искусства. Девизом выставок была свобода разума, критический взгляд на жизнь, политику и закореневшие предрассудки, связь с публикой и обсуждение проблем в открытой форме. Предыдущая Манифеста 9 проходила в бельгийском городке Генке, в стенах индустриального ангара, а здесь, пожалуйста, – Санкт-Петербург и крупнейший музей мира с имперскими традициями. Грядущая биеналле немедленно обросла дискуссиями. Подогрел споры о выставке и накал политический жизни в России, с претензиями православной церкви, гомофобным законом Думы, аннексией Крыма и украинской войной. О трудностях бытия подробно рассказали Сергей Гуськов и Екатерина Дёготь на сайте российского интернет-издания COLTA.RU, но кто же за этим следил или хотя бы читал? По крайней мере, это точно была не я.

Значительно больше меня волновало наличие современного искусства, с которым полной гармонии никогда не испытывала. Глубина аллюзий художников меня редко устраивала, выражения мысли и чувства казались, подчас, примитивными, что называется, ни уму, ни сердцу, но пропустить выставку никак не хотелось, потому что в музеях все было отобрано временем, а здесь могло проскочить в один миг. Итак, в самом конце октября я добралась до Манифесты. Программа у нее была обширная, с презентациями в разных местах города, но главным выставочным пространством был Эрмитаж, куда я пошла налегке, не взяв с собой фотоаппарата. Где-то я слышала, что в музее запрещали снимать. Конечно, это было ошибкой. Снимать разрешали все, что хочешь, только плати денежку. Денежка имелась, а вот фотоаппарата, увы, нет, так что ВСЕ кадры, приведенные в посте, были взяты из сети. Хочу принести извинения авторам фотографий. Одни и те же снимки повторялись на разных сайтах. Найти их хозяев не удавалось, так что пришлось обойтись без ссылок. Начинала я с Главного штаба. Здание передали Эрмитажу в 1993, но открыли для публики в этом году, завершив реконструкцию под музей.

Один внешний вид вестибюля обещал богатые впечатления. Внутренний двор бывшего военного ведомства был переделан под атриум в виде римского Колизея. Экран внизу предлагал посидеть перед подъемом, чтобы набраться уму-разуму. Лифты в здании, конечно, были, но кто же откажется пройтись античным сенатором к вершинам человеческого духа.

Врата музея охраняла «Венера Медицейская» известного Ханса Питера Фельдмана, окрашенная в натуральный цвет. По мнению критиков, этот прием был в практике у античников, хотя краски и выцветали со временем. Тут же на ум пришел раскрашенный Штирлиц и я тихо чертыхнулась. Опять с высшим духом у меня что-то не складывалось. Бело-черная гамма была много изысканней. У ног Венеры резвились дельфины.
 
В соседнем зале стоял макет исходного вида Главного штаба. Становилось понятно, с какими проблемами столкнулись реконструкторы, и что в итоге из этого вышло.

Рядом громоздилась композиция Ильи и Эмилии Кабаковых «Красный вагон». В этой семейной паре Илья, конечно, был главным идеологом. Куратор Манифесты Каспер Кёниг на вопросы прессы, какова тема выставки, неизменно отвечал, что манифесты показа не будет, ее заменит диалог прошлого с будущим и связь между старым и новым в искусстве. Тезис оказался на редкость удобным. Он позволял размещать в экспозициях, что угодно, в том числе и работы Кабакова, подаренные Эрмитажу в предыдущие годы. Художник состоял в концептуалистах и поперек батьки всюду впихивал идею, а значит в советское время единственный путь ему лежал в «Мурзилку», где брали нонкомформистов на службу и позволяли зарабатывать деньги. В середине пятидесятых он ушел в диссиденты от искусства и начал работать в собственной манере. Стал участвовать в зарубежных выставках, входить в конфликты с властью и убыл за границу, получив какой-то грант. Одним из ранних зарубежных проектов Кабакова был «Красный вагон», отражавший культуру советского времени, как он ее видел и понимал. Идея о том, что путь к звездам через тотальный застенок ведет к помойке сознания, легко читалась и без текста объяснений, приложенных рядом. На выходе из вагона высились кучи мусора, на внешних сторонах стен висели фотографии нашего славного прошлого, а внутри звучали марши сталинской эпохи и пестрели плакаты, зовущие к победам социализма.

Кабаков говорил о больном, зарубежные зрители принимали вагон, как критику советского строя, ну а творчество приносило деньги.

Обсуждать меркантильный подход Кабакова казалось просила сама ситуация, однако еще один экспонат, затерявшийся среди этажей, выводил его из числа конъюнктурщиков однозначно. Задрипанный туалет, за дверью которого звучал мужской голос и пел бодрую песню, был явной метафорой на «Зависть» Олеши, известного всем по «Трем толстякам». Роман о жизни художника в социуме, где Жиртрест съедал мечты, начинался словами: «Он поет по утрам в клозете». В тридцатые годы роман был запрещен, в семидесятых его напечатали, правда в школе не изучали. Любопытно, что ни один комментатор никак не отметил этот примечательный экспонат, хотя намек был явен и предназначался своим. Зарубежному зрителю он был недоступен, впрочем, свои тоже могли не знать и весь концептуализм летел псу под хвост, а жаль. Образ, скорее всего, оказался невостребованным, хотя заглянуть внутрь хотелось не одной мне.

В соседнем зале еще один концептуалист Томас Хиршхорн выставил инсталляцию «Срез». При всей необъятности размеров она была попроще для понимания и не просила специальных знаний. Старый мир рухнул! А дальше что?

Многие полагали, что мэтр Каспер Кёниг вряд ли бы согласился на кураторство Манифесты, если бы не Эрмитаж. Покопаться в недрах музея, пожить за кулисами его внутренней жизнью было большим соблазном. Думаю, что Томас Хиршхорн тоже повелся на эту заманку. В описании инсталляции было указано, что на стенах опустевших квартир висели подлинники русского авангарда начала XX века. Тут уж Русский музей расщедрился. Правда, сколько я ни смотрела, ни Малевича, ни Филонова, ни Розанова снизу видно не было. Возможно, Манифеста и вправду была игрой, однако метафора напрашивалась печальная. Люди, опомнитесь, мир рушиться, но не забывайте старого, не бросайте своего прошлого! Если так, то глас вопиющего больше походил на стон, плач, на панихиду будущего. Такое вот выходило игровое предсказание гибели человечества. Иначе не получалось.

Рядом с гибелью мира пламенел зал Тимура Новикова, на стенах которого были развешены текстильные коллажи. «Горизонты» мастера наводил на меня тоску.

Этот человек был легендой своего времени. Он работал с Сергеем Курехиным, занимался параллельным кино, был художником и актером фильма «Асса» Сергея Соловьева, открыл Новую Академию Изящных Искусств на Пушкинской 10 и считался гением в художественной среде. Интересно, как кураторы подбирали работы для выставки? Новиков писал прекрасные портреты, рисовал городские пейзажи, но почему в огромном зале собрали суть человеческого одиночества и вопль о потерянности перед ликом бесконечной природы, я понять не могла. Неужели за тем, что детская память о Крайнем Севере подсказала ему квинтэссенцию формы, а связь между прошлым и будущим заключалась в одной доминанте? В итоге, его сущность свели к штампу минималистического трафарета и предложили так увидеть мир. Говорят, коллажи собирали из разных музеев.

Выставка была ретроспективной. Известно, что каждый художник любой ценой отстаивает свою самость, но чтить его память можно и взглядом со стороны. Кому как, а мне было скучно смотреть на этот разграфленный мир. Многие восхищались «Пингвинами», мне по сердцу пришлась «Луна» на черном фоне и вспоминалась «Заснеженная деревня», которую на выставку не привезли.

Впрочем, ничего здесь не стоило принимать всерьез. Хочешь думать о смысле эстетики, смотри Тимура Новикова, хочешь впасть в детство, иди в соседний зал. Там в темной-темной комнате показывали чудеса, там инсталляция Хуана Муньоса «В ожидании Джерри». Аттракцион дурачил всех зрителей. Кто же не помнил хитового мультсериала о Томе и Джерри? Внутри стоял кромешный мрак, ходить приходилось по стенам, а мышонок так и не появлялся. Связь времен была налицо. Сериалу перевалило за семьдесят и делал Хуан эту забаву для дочери.

Там, где мышам рай, должно быть место и кошкам. Эрик ван Лисхаут прожил полгода в подвале Эрмитажа, создал для музейных хранителей апартаменты класса люкс, снял фильм и построил в их честь галерею, украсив ее портретами.

 

Коты появились в Зимнем дворце при Елизавете Петровне. Императрица выписала из Казани взвод крысоловов, определила на государеву «лейб-гвардейскую» службу, поставила на довольствие и поселила в подвал. К Эрмитажу усатых хранителей пристроила Екатерина II, положив им статус «охранников картинных галерей». Первый фильм о музейных котах снял в 2005 году Ян Хинрик Древс, после чего иностранные граждане стали привозить в подарок кошачий корм, так как содержать охотников в числе 70 штук было не на что. Государственный бюджет расходов на них не учитывал. Любопытно, а кто оплачивал знаки «Осторожно, кошки!», расставленные на прилежащих улицах.

Нидерландец Эрик ван Лисхаут построил модель подвала и пошел по следам немца.

Его видео о благоустройстве кошачьего быта транслировали в местном закутке.

В соседнем закутке показывали видеозапись перфоманса Елены Ковылиной «Равенство». Первый состоялся в Москве в 2008 году.

Второй проводили в 2014 в Санкт-Петербурге. По замыслу стоять им следовало против зданий органов власти, выбрали почему-то дворец. Равенство достигалось за счет подпиленных табуреток, но смысл протеста был ясен.

Из галереи Лисхаута путь вел в очередной атриум, где висели «носовые платки» Доминики Гонсалес-Фёрстер. Инсталляция так и называлась «Опера носового платка». Истории проекта уходила к 1986 году. Художница выставляла на показ 12 платков, украшенных абстрактным рисунком. Для нынешней биеннале она расширила идею, заменила размерчик до оперных декораций и расположила на тканях репродукции картин известных художников от Рембрандта до Тимура Новикова, включив, разумеется, и свою работу. К каждой шифонной занавеси прилагалось музыкальное произведение. Запускалось оно прямо у репродукции. На переднем полотне значилась надпись: «Я сходила в ад и вернулась назад, и скажу вам, это было потрясающе»

Ад, видимо, означал муки творчества, а ряд картин историю мирового искусства, память о котором следовало хранить, смело шагая дальше. Выглядело все очень мило, хотя на мой любительский взгляд искусством это назвать было нельзя, скорее, оформительским проектом, сделанным изящно и с хорошим вкусом. Впрочем, что я понимала в этой современной манере и новом слове нынешнего века? Я видела его репродуктивным, эпатажным, наконец, рекламным или просто рыночным, в котором технологические навороты могли играть ведущую роль в задумке автора. Громкое слово или наглый жест были смертны, как все достижения ораторов, шок или дизайн растворялись с течением времени, оставалось только глубинное вечное, мало кому доступное в скоротечной нашей действительности. Никто не сказал, что воображение у технарей было слабее, чем интуиция у художников, а не оно ли лежало в основе любого творчества. В целом, не следовало цепляться к современным формам, искусство всегда было продажным, выживали поштучно лишь единицы и мерили его временными сроками. Самоутверждение порождало повторы, а интуиция штука тонкая, знамения она дарила не многим, так что выглядит проект симпатично, на том и спасибо.

Дворовая часть Главного штаба была осмотрена, настало время подниматься на этажи. Сказать, что я помню, где и как передвигалась по залам, было бы чистым враньем. Головокружительная смесь экспонатов разного вида путала карты, да и мешала этажи. Наверняка, я что-то пропустила или не заметила за вызовами ярких художников. К разряду звонких глашатаев относился Павел Пепперштейн. Одни его «Матрешки» привлекали внимание.

Отец Павла Виктор Дмитриевич Пивоваров был одним из основоположников московского концептуализма и, как все неформалы, зарабатывал на жизнь в детских изданиях. Неужели оттуда, из давнего детства со страниц «Мурзилки» и «Веселых картинок» принес Пепперштейн в настоящее свой яркий и выпуклый стиль. «Европа в волнениях» была из того же числа.

Начинать осмотр стоило с верхнего этажа, где первым делом я наткнулась на Владислава Мамышева-Монро, точнее сказать, на посмертный обзор его творчества. Возможно поэтому, работы были представлены во всех мыслимых жанрах, где очень часто объектом изображения являлась Мэрилин Монро.

Владислав Мамышев-Монро считался гением перевоплощения. Он создавал образы известных персонажей,  показывал их на перформансах, снимал на видео, крутил в роликах, На стенах висели фотографии его сценических достижений. Трудно сказать, кем он был – поэтом, художником, режиссером, критиком или просто публичным тусовщиком, наделенным сценическим даром, но панихиду по творчеству мистификатора кураторы постарались сделать веселой, хотя только сведущий посетитель мог проникнуться смыслом задумки. Этот плач о потере делали лишь для своих, чужой взгляд высматривал только актерские навыки, как нельзя лучше пригодные исполнителю.

 

Другой персональной выставкой можно было назвать залы Вольфганга Тильманса, раскрученного немецкого фотографа, получившего статус европейского мэтра. Не была я большим знатоком по части новых имен, однако два огромных зала подтверждали репутацию и говорили о многом.

Вольфганг Тильманс начал снимать довольно рано, в двадцать лет он сделал первую выставку, после которой его стали печатать в субкультурных журналах. Сначала он был связан с рейв-движением, потом закончил колледж искусств и дизайна, расположенный в Англии, получил две премии в Германии, увлекся абстрактными формами и в 32 года стал первым иностранным художником, отмеченным премией Тернера, самой престижной Британской наградой. В общем и целом, он знал, как работать и умел делать все.

Вопрос, нравилось или нет, оставался чисто субъективным. Как большинство аналитиков, а он им безусловно был, художник работал в сдержанных тонах, где мне не хватало яркости и страсти. Процесс холодного наблюдения меня мало устраивал, хотя интересные вещи и там тоже встречались.

 

Тильманс играл разными жанрами, создавая образы, а что до парадоксальности мышления, то в нем он был мастер. Я долго пялилась на фотографию, пытаясь понять, что в ней есть что. Каким удовольствием было открытие, что речь шла о старых джинсах, висевших на перилах.

Однако, не всякий образ приносил радость узнавания. Грязные мужские носки, обильно встречавшиеся на стенах, вызывали недоумение. Мало того, что эстетика казалась совсем чуждой, но и дух сладострастия пронизывал воздух без видимых на то причин. А это меня уже раздражало. Я терпеть не могу насмешек, если не чувствую их истоков. Что можно увидеть в старом нечистом белье?

 

Оказалось, что можно. Вольфганг Тильманс приехал на Манифесту вопреки советам друзей. После приема закона о гей-пропаганде многие боялись нападок на нетрадиционно ориентированных участников. Вольфганг был из геев, однако его решение осталось непреклонным. Он заявил, что нарушать закон не собирается, спорных фотографий выставлять не будет, но дух сексуальности запретить нельзя, его можно выразить сотней способов, даже используя простую одежду. Такой подход оказался действенным. Не зря я считала Тильманса аналитиком.

Абстрактные фотографии оставили меня равнодушной. Согнутая бумага выглядела занятно, а вот пестрота имела особый смысл. Снимок «Окончание эфира» тянулся на четыре метра в ширину и возник под влиянием петербургского телевидения. В Санкт-Петербург и Москву Тильманс приезжал трижды: в 2005, 2009 и 2014 годах. Рябь  экрана имела как бы технические причины и появилась при профилактике.

Дальше, как знаешь, хочешь – верь, не хочешь – не верь, но прочие снимки носили вполне конкретный характер. «Устройство для контроля», в виде щита для сбора опадающей штукатурки, исправно заменяло насущный ремонт фасада, а невинные серые плитки пытались скрыть оборонную сущность мощных стен, возводимых при «Строительстве храма». Видимо опыт Византийского лихолетья требовал основательных решений, иначе с чего было подделываться под древность. У нас в Петербурге возводили красавцы-храмы в самом начале перестройки, да видно время вышло, настала пора держать осаду. Впрочем, вряд ли Тильманс мог это понять, у него хватало своих забот не любить православную церковь.

 

Эх, Тильманс, Тильманс, оставалось только гадать, приговор это был или диагноз.

После приглушенных тонов фотографий вспыхнули цветом картины швейцарца Оливье Моссе. Краски ярко горели, но большой радости я в этом не видела, хотя кто-то считал, что весь смысл экспозиции состоял именно в цвете, так как шапочки Pussy Riot были той же окраски. Давно забытая форма протеста говорила языком семидесятых, когда власти стали завинчивать гайки против расшумевшегося советского общества. История грозила повториться, так что намеки намеками, но Манифеста обещала быть законопослушной и свое слово держала.

По соседству в темном зале крутили видеозапись голландки Ринеке Декстры, посвященную русскому балету и русской танцевальной школе. Народ смотрел. Давно телевизор гонял один футбол и не показывал просветительских программ.

Броский экспонат Отто Цитко назывался «Линия против линейности». Два зала непредсказуемых случайностей рисовали путь человеческой жизни. Примерно так объясняли критики суть инсталляции. Звучало красиво, однако дальше детского сада не уводило. Любой малолетний ребенок именно так рисовал бы свои первые жизненные впечатления. Кто-то видел в этом основу для гуманизма, кто-то говорил о свободе выбора. Мне почему-то на ум пришел Андре Моруа. Так и хотелось спросить: «Вы когда-нибудь видели, как течет река?» Но я промолчала.

В следующих залах на жизнь смотрели проще – никакого потока сознания, одна безнадежная клетка. Кто-то писал, что «Красная комната» Жоэля Тёрлинкса похожа на бойню. На мой взгляд, это была тюрьма. Красный цвет у обоих художников сочился кровью, но если у Отто Цитко она бурлила экспрессией, грозила всемирной революцией, развалом и созиданием, то здесь наступала расплата за все, чем был грешен мир. Михаил Пиотровский считал, что выставка получилась умной, возможно и так, но этот ум становился обременительным, больше похожим на испытательный тест интеллектуальной мощи посетителя, к тому же было совсем не ясно, что вкладывал автор, а что придумал ты сам.

Соседка Клара Лиден поступила еще хуже. Она приравняла окружающий мир мусорной корзине, собрав в одну инсталляцию все виды человеческих отходов. Возможно, цель ставилась иная, но я по своей простоте увидела ее именно так.

Зато каким наслаждением оказался мультик Ваэля Шавки «Кабаре «Крестовые походы»! Новым в нем было только название, о пользе христианских кампаний давно сказали историки, однако удовольствие он принес колоссальное.

Передышка закончилась. Дела минувших дней сменились хроникой текущих событий. Известный украинский фотограф Борис Михайлов привез на Манифесту серию работ, носившую имя «Театр военных действий. Второй акт. Антракт». Художник говорил, правда, что более верным названием снятых кадров было бы «Предчувствие войны», однако имя майданских фотографий оставили прежним. Что скажешь, разглядывать ожидание было страшно.

Ну вот, я прошла этаж по кругу и настал момент дать себе отдых. Желанная расслабуха ждала меня за углом, который до поры до времени я старательно обходила. За стеной висел Анри Матисс, переведенный в Главный штаб на постоянное хранение. Экспозицию расширили, пополнили картинами из запасников, не выставлявшихся ранее в главном здании. С Матиссом, собственно, было плевать, что там думали про современность, мне с ним всегда было уютно. 

Отдохнув, я отправилась ниже этажом осиливать новое искусство. Довольно забавно смотрелась телесность Марии Лассниг. Умерла художница в 94 года, не дотянув до выставки пары месяцев, а эти картины были написаны за десять лет до ее смерти. Похоже, скептически она относилась к людской любознательности. Изучение мира на ее холстах носило устрашающий характер.

Конечно, я сильно выдохлась. Сумела, скажем, полюбоваться световыми потоками Анн Вероники Янсенс, но совсем не оценила ее скульптурных аквариумов. Видимо, не следовало валить все в одну кучу. Многообразие, разнородность и обилие экспонатов уже зацикливало сверх меры. Художница играла светом, показывала зрителям химические эксперименты, мешала в кубах парафиновое масло, воду, метанол и добивалась разных образов, однако разбираться в ее опытах не хватало сил, да и лаборатория естественных наук никак не вдохновляла на искусство.

Что говорить, усталость одолевала. Этаж я проскочила бегом. Впереди оставался Зимний дворец и перед ним нужно было сделать паузу. Хенрик Олесен пролетел мимо. Его цикл «Истеричные мужчины» не заставил меня даже вздрогнуть.

Семичасовой фильм Брюса Наумана задержал меня на пять минут. Признанный художественным миром живой классик, обладатель множества наград был, видно, поклонником знаменитого тезиса смерти искусства для зрителя, его увлекал ход и обстановка творения, как предмет жизнедеятельности художника. Не важен был объект приложения сил, главный смысл составляла эстетика процесса. Аспекту состояния пространства и был посвящен фильм «Картографирование мастерской (Ни в коем случае Джон Кейдж)», в котором пустая студия ждала своего мастера. Тонкий подход художника оказался мне недоступен, его метафизика и эстетика никак не ложилась на понимание, поэтому я поспешила уйти, удивляясь тому, что Тарковский укладывался у меня вполне, а здесь ничего и ни с чем не сцеплялось. .

Наверняка, я что-то пропустила, не доглядела, пробежала мимо, но толерантности моей пришел конец. Срочно был нужен глоток свежего воздуха и хотя бы беглый взгляд на привычный обыденный мир. Кто знает, может поодиночке моя измочаленная натура отозвалась бы легче на предложенные идеи, но чохом, с претензией на элитарность она не выдерживала и бунтовала. А может и не было тут никаких претензий, просто Эрмитаж с его коллекциями и собраниями затуманил глаза и задурил голову, тем не менее, передых был остро необходим. Выход наружу вел мимо «Красного вагона» Кабаковых. Не могу сказать, что он мне сильно нравился, но лестница, ведущая ввысь, томила душу и внутри что-то щемило…

Безусловно приятным сюрпризом оказалась реконструкция Главного штаба. Пронзительный атриум взамен служебного двора, зрительный зал на ступеньках лестницы и полный воздуха парадный вход рождали чувство свободы, простора и непредвзятости, которых нам нынче по-прежнему не хватало. А мне оставалось стряхнуть усталость, набраться храбрости и перебраться в Зимний дворец.