К полудню итоги прогулки меня радовали. Я успела уже побродить по Можайскому кремлю, не сильно похожему, впрочем, на крепость,

восхитилась Ново-Никольским собором

и добралась до храма Иоакима и Анны, родителей Богородицы.

Из намеченной программы оставался в долгах только Лужецкий монастырь, посмотреть который я непременно хотела. Находился он рядом, где-то внизу, недалеко от оврага.

Появилась обитель по желанию князя Андрея Можайского в 1408 году трудами инока Ферапонта Белозерского. Оба князя, что Андрей, что Юрий Звенигородский получили сыновье наследство от Дмитрия Донского. Не удивительного, если младший брат учился у старшего. Лужецкий монастырь был почти ровесником Саввино-Сторожевского. Преподобный Ферапонт в миру носил имя Федора Поскочина, имел дворянское звание и родом происходил из Волоколамска. Он принял постриг в московском Симоновом монастыре, когда ему уже минуло сорок лет. Вместе с Кириллом основали они Белозерский монастырь, позже старец удалился в глушь и заложил Ферапонто-Белозерскую обитель. Князь Андрей не случайно позвал инока. Белоозеро было его наследной вотчиной. Ферапонтов монастырь меня в свое время потряс, теперь я ждала встречи с Лужецким.

Пустошь в пути сменилась уютными зелеными улочками.

Весело бежал под мостком ручей. Это и была прежде судоходная, а теперь едва заметная в зарослях, когда-то полноводная и защитная река Можайка.

Как и следовало ожидать, на моем пути лежал овраг.

Петляя по зеленым улицам окраины города, я заблудилась. Пришлось выходить на шоссе и топать вперед по асфальту. Поворот на Исавицы подсказал дальнейший маршрут. На перекрестке двое пацанов подтвердили, что монастырь на этой дороге, а на вопрос, где музей Герасимова, ответили, что любая информация требует денег, и укатили куда-то вдаль. Рыночный расчет царил в юных головах.

Первым храмом обители была деревянная церковь Рождества Богородицы. Старец высоко чтил Богоматерь, монастырь в Ферапонтове был посвящен ее Рождеству. Восемнадцать лет он служил настоятелем обители, умер в 1426 на 96-ом году жизни, был погребен в монастыре и причислен к лику святых в 1547. При жизни он следовал урокам Сергия Радонежского, был его учеником и сподвижником. Этим и ограничивались мои знания о месте, куда я нынче шла. Надеялась же я увидеть нечто другое, чем Сторожевский фейерверк цвета и радости. Ждала я строгости и величия.

Мальчишки и вправду поехали к монастырю. Их лихие велосипеды уже мелькали на фоне куполов.

Улица шла вдоль реки, дома на одной из сторон быстро закончились и открылись поля. Музея Герасимова не было видно. Все, кого я спрашивала, махали рукой куда-то вперед, сулили закрытую дверь, твердили о желтом заборе и говорили, что музей не работает. Была там табличка или нет, никто не знал. Кроме забора других ориентиров не было. Каким странным путем вела меня дорога. Улица, застроенная зданиями, заваленная камнями, кирпичами и досками, постепенно очищалась от мусора и предоставляла взору простор свободного обзора. Впереди, раскинувшись на взгорке, лежал в излучине реки луг, украшенный златом куполов и застывшим звоном, будто гудевшим в молчании пространства.

Чувство было настолько ярким, что я ждала колокольного набата, выяснилось, что зря. Так звенела тишина простора. Недаром монастырь назывался Лужецким. Он стоял в местечке Лужки и брал силу от луга.

Дорога упиралась в ворота хозяйственного двора.

Вход за ограду шел через Святые ворота с расположенной наверху Надвратной церковью Преображения Господня. В первой половине XVI века монастырь застраивали уже каменными зданиями. Деревянный собор заменили на каменный еще в 1420, потом его разобрали и нынешний храм Рождества Богородицы возвели к 1547 году. Тогда же встала Введенская трапезная церковь Колокольню и кельи с настоятельским корпусом построили в 1692, ограда с башнями появилась в 1684, но надвратная церковь уже стояла в 1603, причем нижняя ее часть была собрана из белого камня, а верхняя сложена из кирпича. Вот и гадай, сколько старых построек вошли частями и блоками в нынешние сооружения. В годы Смуты и при нашествии Наполеона монастырь был сильно разорен и в XIX веке многие здания перестроили или поставили заново. В 1929 советская власть обитель закрыла. До войны здесь находились колония малолетних преступников, фурнитурная фабрика и цех производства медоборудования. Братские корпуса превратились в коммуналки, на кладбище поставили складские помещения и гаражи. Во время войны фашисты захватили монастырь и устроили лагерь для военнопленных. После немцев монастырь заняло НКВД и расположило свой лагерь. Реставрация разоренного памятника архитектуры и истории началась в 1961 году.

На стене висела схема памятных строений, находившихся под защитой государства.

Святые ворота были распахнуты. Сквозь проем арки открывался внутренний двор обители. Впереди высился Рождественский собор, за ним стояла церковь Введения Пресвятой Богородицы.

Братские корпуса по срокам возведения относились к самым поздним постройкам монастыря. Их ставили на рубеже  XIX и XX веков.

Введенская церковь примыкала к трапезным палатам.

Храм Рождества Богородицы стоял в центре обители. Он находился здесь от самого ее создания. Сначала деревянный, потом каменный, что строился еще при жизни Ферапонта и под его надзором. Простояв 100 лет, храм, видимо, сгорел. Под фундаментом нынешнего здания обнаружили толстый слой пепла. Новый собор возводили с 1524 по 1547 годы и был он окружен гульбищем, двухъярусными галереями, разобранными в 1960-х по причине их полной обветшалости.

 

Лужецкий монастырь был передан Русской Православной Церкви в 1994 году. Трудно сказать, как давно там велась реставрация, но теперь двери собора были открыты. В нем шел ремонт

У стен храма стоял крест. Он был возведен на каменной кладке и на просторе газона выглядел величественно и строго.

Кладка являлась фундаментом церкви, поставленной на месте погребения Преподобного Ферапонта Белозерского. Она была второй по счету над могилой святого. Когда-то здесь стояла церковь Иоанна Лествичника. Возвели ее в XVI веке, но храм пострадал от пожара и в 1755 его заменили на новый, уже носивший имя Преподобного Ферапонта. В советское время церковь отдали под производство и разобрали в середине века за ветхостью. В девяностых место погребения почтили крестом, позже обнаружили гробницу и обрели мощи святого. Теперь их хранили в соборе Рождества Богородицы.

Надо сказать, что просторный двор был окружен оградой, очень мало походившей на крепостные стены. Ее поставили в конце XVII века и служила она для защиты монастыря от посторонних глаз. Так посчитали и французы, пробившие во время войны 1812 года двести двадцать отверстий для орудий. Сами амбразуры залатали лишь к концу века, а следы пробоин остались до сих пор. Высота ограды была настолько мала, что с крыльца собора открывался вид на реку и ее берега.

Те же французы устроили в трапезной Введенской церкви конюшню, а перед уходом подожгли старинный иконостас собора и разбросали всюду мешки с порохом. Обитель спас от взрыва монастырский служитель. Он оттащил опасные мешки от огня. Монахам понадобилось пять лет, чтобы восстановить разоренное хозяйство.

Еще одним любопытным местом был новый монастырский Некрополь, вставший около въездных ворот. В пустынном и суровом пространстве он, пожалуй, единственный выдавал присутствие церковной активности. Остатки прежнего пантеона ютились, прижавшись к ограде, в углу обители. Оставалось лишь удивляться, как уцелели надгробия, наперекор действиям властей по поводу гаражей и складов. Видимо, даже лагерный опыт не помог сломать невольные страхи перед кладбищем. Приют скорби, как и весь двор, был вычищен и ухожен. Его вид вызывал не печаль, а чувство глубокого почтения к неотделимой и явной своей сопричастности к окружающему миру, чего нельзя было сказать о вновь сооруженном Некрополе. Беседка эта нарушала гармонию царившего вокруг величавого спокойствия. Хотелось думать, что полиэтиленовая часовня являлась делом временным, неизбежно обреченным на исчезновение.

Лужецкий монастырь был мужским и, как выяснилось, являлся ныне действующим, хотя заметить это вряд ли представлялось возможным. В пустом подворье штабелями лежали доски, высились леса. Мужчины, редко попадавшиеся на дорожках, выглядели, как реставраторы. Другого народа не было.

Позабыв про Некрополь, я любовалась монастырем.

Стоявшая рядом с собором колокольня была высотой в тридцать пять метров. Ее строили долго, с 1673 по 1692 год на месте прежней деревянной звонницы XVI века, оснащенной боевыми часами. Почти полторы тонны весил самый большой колокол. Четверть монастырской меди изъял Петр I на оборонные нужды шведской войны.

 

Входная дверь в колокольню была открыта, рядом с ней стоял памятный камень, а внутри находился доступный для осмотра склеп. Место упокоения было особым, но причин для чествования указано не было и фамилия ничего мне не говорила. Между тем, истину следовало искать в жизни. После разора Смутного времени и польско-литовских вторжений обитель была опустошена и восстанавливалась из руин на жертвования благодетелей. Одним из них был уроженец Можайска Святейший Патриарх Иоаким, в миру Савелов, передавший на устройство колокольни сто рублей, деньги по тем временам немалые. Внизу здания была устроена погребальная часовня, где покоились останки Савеловых, родственников патриарха, в том числе, двоих его братьев. На средства Иоакима выстроили не только колокольню с усыпальницей, но и каменные келейные корпуса и ограду с башнями. А я-то удивлялась такому особому погребению.

 

Пожалуй, можно было уходить. Рядом с воротами стояли кельи с настоятельским корпусом, многократно перестроенные с XVII века, начала своего существования.

История в деталях, благодетели и праведники – все это узналось позже, а в монастыре царило сегодня и было оно единым и всеобъемлющим. Отрешенность, спокойствие и простор продолжали по сути окружающее раздолье.

Дорога вела в Исавицы, где находился источник преподобного Ферапонта. Здесь же на склоне стоял колодец можайского чудотворца, укрытый деревянной часовней. По преданию он вырыл его своими руками и от воды колодца люди получали исцеление. Спуск  вел  к  реке. По краю тянулся забор желтого цвета, сильно схожий с приметами герасимовской дачи. Ворот или таблички видно не было. Впрочем, меня это больше не волновало.

Музей Герасимова мог работать, как угодно. Величие природы и согласность с ней обители существовали отдельно от любопытства туриста к деталям и частностям жизни художника. Бездонность неба и простор полей в нем рождали, наверное, живописный дар, но кроме зависти к природной одаренности не обделяли меня ничем. Монастырь стоял на краю обрыва, вписываясь в пронзительность далей, а я плыла вместе с ним, не как венец либо ошибка эволюции, а как часть единой сути мироздания.

Совсем незаметно облачный фронт ушел, тучи разбежались и появилось солнце. Оно и раньше сильно грело, теперь начало жарить нещадно. Спасти могла только вода. Я спустилась к реке.

Русло было затянуто водорослями, на берегу валялся мусор. Передо мной текла Москва-река, глубиной все так же по колено. Купаться я все-таки пошла. Ждала меня длинная и пешая дорога. Мальки весело резвились на песчаном дне, а на сходе, вот счастье, ползла пиявка. Я вздохнула с облегчением, вода была чистая.

Над излучиной высился Собор.

С воды монастырь не пугал суровостью. Он стоял на взгорке среди лугов и отражался в реке. Последнее прощание, как в детстве, получалось трогательным, вода несла отдых и радость. Я, по крайней мере, оживала, обмакнувшись в реку, даже если с этой целью приходилось ползти по дну.

Пора было ехать домой. Я собрала манатки, поднялась на улицу и тут раздался звонок. Это был Григорий. Он освободился в середине дня и хотел заехать за мной в Можайск. А это значило, что конец дня оставался в нашем распоряжении и при машине можно было попасть в Бородино. При помощи прохожего, мобильника и страстного желания удалось подсказать мужу дорогу и я отправилась на встречу.