Дом Корнея Чуковского

Пастернак и Чуковский жили рядом. Пять минут неспешной ходьбы разделяло их дачи. Улица Серафимовича начиналась от шоссе. По левую сторону тянулся представительный забор. Ограждал он территорию Дома творчества, включившую флигелями ряд бывших дач. Напротив стоял дом нестерпимо желтого цвета. Этот озорной желток и был музеем Корнея Чуковского. Дорожка от калитки вела вокруг дома. Вход в музей был со двора. Здесь царило оживление. Туда-сюда ходили сотрудники музея. Кто-то из персонала сидел на скамейке и вдумчиво читал книгу.

Из посетителей мы были одни. Экскурсия на двоих получалась накладно, хотелось побродить самим, тем более, что у Пастернака приходилось от группы бегать. Персонал пошушукался, нам дали девочку и пропустили в комнату. Это была столовая. Комната, как комната – стены ярко-синие, мебель карельской березы, чехлы белые. Примыкала она к парадному крыльцу, вход с которого теперь был закрыт. Окна выходили на крылечный балкон. Мы видели с улицы запертую дверь.

Почти сразу выяснилось, что все помещения стояли закрытыми, попасть в них удавалось лишь при сопровождавшем, так что девушка отпирала двери, а потом где-то сзади дышала. Подобное наблюдение смущало, похоже, ее саму. В столовой она открыла рот и сообщила, что перед нами телефон. Действительно, старый телефон с цифрами и буквами на диске стоял на тумбочке. Дело в том, что непривычный с виду, он был элементом экспозиции, требовавшим рассказа, сопряженного со сказкой. А мы-то, дураки, аппарату не удивились, согласились, что и вправду телефон, помнили такой с детства и уставились на девушку с изумлением. Она смутилась еще больше и замолчала.

В кабинете Чуковского наша «ключница» повторила попытку наладить контакт. Она ткнула пальцем в книжную полку, указав на Британскую Энциклопедию. Мы опять не вникли в сложившуюся ситуацию – не восхитились, не поразились, а просто кивнули и пошли дальше. Чему тут было удивляться? Весь кабинет и прилегавшая библиотека ломились от книг. Музейное начальство делало упор на экскурсионное обслуживание, возможно даже с нами послали практикантку, но мы-то держали ее за смотрителя, уж больно комично выглядели ее старания и потуги.

А экскурсовод был действительно нужен. На стенах висели фотографии, рисунки, карикатуры без подписей или пояснений. Кое-что можно было понять, но остальное оставалось загадкой. Пространство молчало, девушка тоже. На одной из карикатур присутствовало множество персонажей, связанных какой-то общей идеей. Корней Иванович, легко узнаваемый по гигантскому росту и характерному носу, находился в центре. На вопрос, кто изображен на рисунке, мы услышали ответ – Чуковский. Среди остальных двух десятков были названы Андреев и Евреинов, больше никто.

А ведь смысл в этом рисунке был и не малый. Он висел отдельно, отражал какие-то литературные разборки и споры и казался значительным. «Информативная» беседа утвердила меня в мысли, что музей был создан для детей, иначе откуда могло взяться такое безразличие к важнейшим экспонатам, представлявшим интерес только для взрослых. Телефон с буквами – это из сказок для детей, а жизнь-то была запечатлена в настенной живописи, получить разъяснения к которой не удавалось. Оксфордская мантия и обилие книг ясно говорили, что не только мухой-цокотухой был отмечен путь писателя. К экскурсоводу доверия не возникало, этим вопросом следовало заняться отдельно.

Корней Иванович Чуковский родился 31 марта 1882 года в Санкт-Петербурге. В метрике значилось «незаконнорожденный», а в графе мать была указана Екатерина Осиповна Корнейчукова. Мальчика крестили и назвали Николаем Корнейчуковым. Исследователи полагают, что отцом его был петербургский студент Эммануил Соломонович Левенсон, сын состоятельного врача и почетного гражданина Одессы, в доме которого работала прислугой мать Чуковского. Вскоре после рождения сына отец разорвал гражданский брак, мать забрала детей, старшую Марусю и Николая, и уехала в Одессу. Жила семья бедно, мать работала прачкой. Возможно папаша и пытался помогать им материально, но мать приучила детей к мысли, что отца у них нет. В доме Чуковского никаких имен по отцовской линии не называли, а сама тема была запретна. В советское время писатель закрепил за собой псевдоним, сделав литературное имя настоящим.

Николай учился в гимназии, пока его не исключили из пятого класса по причине «низкого» происхождения. Юноша работал маляром, много читал, самостоятельно занимался и получил аттестат зрелости, сдав экзамены экстерном. Парень одолел английский и французский языки, писал философскую книгу, безумно тяготился своим байстрючеством и мечтал покорить мир. В 1901 у него приняли статью в газету «Одесские новости», а в 1903, как единственного англоговорящего, направили корреспондентом в Лондон. За пару месяцев до поездки он женился на православной мещанке Марии Борисовне Гольдфельд и увез ее с собой. В Лондоне он изучал английскую литературу, писал о ней статьи для прессы, заинтересовал Брюсова, который пригласил его сотрудничать в журнале «Весы».

Вернулся он в 1905 уже в Петербург, где занялся литературной критикой и переводами английской поэзии. В пылу революционных страстей начал выпускать сатирический журнал «Сигнал», к сотрудничеству в котором привлек Куприна, Соллогуба, Тэффи и многих других. После четвертого издания был посажен в тюрьму «за оскорбление царского дома», но выпущен под защитой известного адвоката. Может быть пресловутая карикатура без подписи и времени создания относилась именно к тем горячим событиям.

В 1906 Николай Корнейчуков, писавший статьи под псевдонимом Корней Чуковский, поселился в финском местечке Куоккола. Он тесно сблизился и подружился с соседом по поселку Ильей Репиным. В этих краях он познакомился с Владимиром Короленко и известным народником-публицистом Николаем Анненским. Рукописный сатирический журнал Чукоккала, который он вел до конца жизни, начинался тоже здесь.

В 1907 году Чуковский издал переводы Уолта Уитмена. Он активно занимался критической деятельностью, писал о Гаршине, Федоре Сологубе, Андрееве, Куприне, Алексее Ремизове. Впоследствии собрал все в двух книгах – «Лица и маски» и «Книга о современных писателях», вышедших в 1914 году. В Куоккале он приобрел большое число друзей и знакомых в литературно-артистическом мире, к ним относились Алексей Толстой, Леонид Андреев, Николай Евреинов, Аркадий Аверченко, Тэффи, Александр Бенуа, Борис Кустодиев, Добужинский, Шаляпин, Комиссаржевская, Анатолий Федорович Кони. По сути он создал свой круг общения на основе литературоведения, хотя уже в 1911 Чуковский работал над сборником «Жар-птица», пытаясь свести лучших писателей и художников для создания детской литературы высокого класса.

В 1916 Горький открыл в своем журнале «Парус» детский отдел и пригласил Чуковского его возглавлять. Во время работы и возникла детская сказка «Крокодил», говорят, совершенно случайно. Писатель просто убалтывал своего сына в дороге, а мальчик сказку точно запомнил. Так и появился первый общенациональный хит Чуковского в детской литературе.

Стихи стихами, а между тем он занимался наследством Некрасова, собирал и возвращал утраченные тексты, восстанавливал купюры царской цензуры. Он издал в 1952 книгу «Мастерство Некрасова» и получил за нее Ленинскую премию. Еще одна вполне филологическая тема, о которой он радел всю жизнь – это художественный перевод. Мало того, что сам он был отличным переводчиком, открыл русскому читателю Твена, О’Генри, Честертона и Конан-Дойля, переводил Шекспира, Уайльда и Киплинга, пересказал для детей «Робинзона Круза» и «Барона Мюнхгаузена», он создал монографию «Высокое искусство», в которой доступно и доходчиво рассказал историю о трудностях перевода. Недаром он получил в 1962  почетное звание доктора литературы Оксфордского университета. И, наконец, первопроходцем он стал и в третьем направлении, обратив внимание мира на детскую словесность. Сборник «От двух до пяти» переиздавался 21 раз. Получалось, что детское творчество составляло лишь малую толику его трудов, хотя в сознании многих его имя было связано с Мойдодыром и Айболитом. Это вполне соответствовало экспозиции. Сказочник не нуждался бы в обилии книг, хватало бы игрушек. А книг было предостаточно.

Следующим примечательным местом в музее была веранда на первом этаже,  где жил Солженицын осень-зиму 1973-1974 перед высылкой. Корней Иванович узнал о нем от Твардовского, по просьбе которого написал первую рецензию на «Один день Ивана Денисовича». С 1965 писатель бывал в Переделкине неоднократно, получая порой убежище в период гонений. Теперь в этой комнате устроен конференц-зал, в остальных же местах сохранена обстановка с времен жизни Корнея Чуковского.

Дом был осмотрен, хотелось побродить вокруг. Странное дело, при всех завываниях экскурсовода в пустом и гулком доме Пастернака царил его дух, а здесь Чуковского не было. Привлекали фотографии, умиляли подарки, поражала насыщенность интерьера, будто в память  о человеке сюда собрали все частности и детали его жизни, чтобы создать музей, а свободное пространство для полета мысли забыли. Впрочем, каждый все видит по-своему. Дом Чуковского можно посмотреть в сети, это лучше, чем слушать рассказы.

Парадное крыльцо закрыли, когда умерла жена поэта Мария Борисовна. Чуковский предпочитал ходить с черного хода. От калитки в заборе к дому вела аллея кленов. Действительно, в этом был некий намек на имение. Со стороны двора иллюзий не возникало.

У Чуковского росло четверо детей.
Николай Корнеевич Чуковский (1904-1965), писатель, переводчик прозы и поэзии.
Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996), писательница, публицист, диссидент. Она знала, у кого учиться. Корней Чуковский был единственным из писателей, кто поздравил Пастернака с Нобелевской премией.
Борис Корнеевич Чуковский (1910-1941), инженер, погиб в боях под Можайском.
Мария (Мура) Корнеевна Чуковская (1920-1931), умерла от туберкулеза.

За домом открывался участок или лес – его можно было назвать, как угодно. Размер небольшого бора, а росли там сосны, составлял около двух гектар.

Около прохода стояла скамейка. Возможно, именно ее любила выбирать Ахматова для отдыха, когда гостила у Чуковских. Других скамеек видно не было. Дорожка вела вглубь на заветную поляну, где Чуковский устраивал детские праздники. Где-то посередине пути стояла хибара. Это была резиденция Лидии Чуковской. Места в сторожке хватало на стол, стул и кровать. Историю дощатой постройки излагали по-разному. Кто-то говорил, что Лидия искала тишины для работы, так как в доме отца всегда обретался какой-то народ и от возгласов да гама, особенно детского, было некуда деться. Другие, напротив, ссылались на бессонницу Чуковского и опасения в связи с этим дочери потревожить отца случайным шумом в неурочное время. О чем бы ни толковать, проводила она в будке много времени, даже принимала гостей, как было, например, с той же Анной Ахматовой, приходившей к ней поболтать. Сооружение было видно из окон кабинета Корнея Ивановича, присвоившего ему шутливое имя «Пиво-воды».

Чуковский, надо сказать, обладал поразительным умением замечать сокровенный смысл явления, человека или предмета и давать ему название либо оценку точного и тонкого смысла, зачастую неприятную слушавшему.

Корней Иванович устраивал праздник дважды в год, отмечая начало и конец лета. Дети собирались из Переделкина и ближних поселков. Входным билетом на поляну являлись шишки. На маленькой эстраде выступали гости писателя. Это мог быть Аркадий Райкин или Рина Зеленая, либо кто-то другой, кого пригласил хозяин.

Музей нынче гордится, что праздничные встречи возобновились. Мы гуляли по пустой площадке, было грустно и тоскливо. Видимо потому, что именно здесь выявилась фальш повторов прежних занятий Чуковского.

Он был искренним затейником и задумщиком всех озорных забав. К нему приходили дети по собственной охоте, их не привозили на автомобилях, не сопровождали бабушки со всего города. Он жил в своем доме, тратил собственные деньги и свое время, он творил мир, а не выполнял работу, получая за это зарплату или какой другой профицит. Он дарил детям радость и получал ее сам, прыгал в индейском уборе, пел с удовольствием хором, чувствовал полную свободу действий и ни перед кем не отчитывался. Дети, в свою очередь, веселились, а не исполняли обязанность участников мероприятия. За ними никто не следил и не управлял, если нужно, процессом. Организованный праздник потерял чуковскую непосредственность, а вместе с ней и смысл. Кто сказал, что можно повторить феерию, лишившись главного героя? Так вышло и с домом. Он был мертв без горячего мотора.

Корней Иванович Чуковский умер в 1969 году в больнице Кунцева. Умер от вирусного гепатита, который ему занесли при лечении. Об этом факте все шушукаются, но явно не говорят. Не доказано, значит молчи. Многие считают, что достигнув 87 лет от роду, он находился в расцвете сил, сохранив ясность ума, парадоксальность мышления и неуемное любопытство исследователя. В 1966 он выпустил очередное издание трактата «Высокое искусство». Вопросы художественного перевода составляли для него предмет первейшей важности. Третье издание было переработано и дополнено относительно ранних выпусков и, как говорят читатели, в том числе и профи, не потеряло ни яркости, ни актуальности материала. Умение увидеть и сказать новое было принципом его жизни. Когда он умер, люди стали приходить и приезжать в Переделкино, чтобы бросить последний взгляд на место его обитания, на пласт культуры, осевший и прижившийся в стенах дома Корнея Чуковского.

Многие годы шла борьба с Литфондом и Союзом писателей за сохранение уголка памяти великого сказочника. В 1996 дача Чуковского стала отделом Государственного литературного музея. Поляна все расставила по своим местам. Блестящего, ироничного, энциклопедически образованного Чуковского загнали в ловушку туристического бизнеса. Елена Чуковская, внучка писателя, наверное, видела такую опасность. Недаром она отстаивала режим бесплатного входа в музей. Наивная, она полагала, что память ее деда государство станет чтить безвозмездно. От опасений внучки фотографии и графика лишились надписей и пояснений, зато возникла практика обязательного экскурсионного обслуживания.

Мы уходили с участка, уже не радуясь нахальному цвету дома. Настроение было утеряно, сказочник ушел давно, дом его духа не хранил, а стоял, как бюджетный служащий, полный бывших в употреблении старых вещей.