Наш последний день в Барселоне истек уже наполовину, а мы до сих пор никуда не попали, все суетились, спешили вместо того, чтобы просто бродить по улицам. Но нет, нас донимала культурная программа. Ужаснувшись очереди у музея Пикассо, мы проскочили бульвар Пасео дель Борн, не разглядев даже церкви, стоявшей на самом виду. Жара нас точно лишила разума. Твердить столько раз о прелестях готики и пролететь мимо Санта Марии дель Мар, построенной в конце XIV века и сохранившей до наших дней нетронутость и единство стиля. Мельком взглянув на бульвар, мы ринулись дальше, позабыв о рисунке, занимавшем меня еще дома.

 

Сравнивать прошлое с настоящим мне было всегда интересно, но умные мысли обычно теряются в спешке. В XVII веке Пасео дель Борн выглядел примерно так.

Толпа и зной гнали нас прочь из тесного людного места. Мы отсиживались в кафе и размышляли, что делать дальше. Культурную программу все же стоило довести до конца. Фонд Миро (Fundació Joan Miró) оставлял некий шанс, да и оплаченный BusTuristic увозил оттуда прямо на море, попасть на которое очень хотелось.

Тенистые улицы Готического квартала уберегли от солнца и очень скоро мы уже сидели на Пасео де Грасиа в ожидании автобуса.

 

BusTuristic шел прежним маршрутом и показывал знакомые места.

 

Мимо проплыл Дом Мила, где среди воинства Гауди бродили терпеливые туристы.

Не велика беда, что заход стал повторным. Поездка получалась прощальной.

 

А вот чего я не ждала увидеть, так это узости круга. Автобус петлял около центра, хотя накануне я полагала, что мы объехали полгорода. Вышки вокзала Barcelona Sants и впрямь походили на дозорных. Они следили за Национальным дворцом так же пристально, как и венецианские башни на площади Испании.

 

Маршрут, возможно, и был знакомым, но оказалось, что очень многого я здесь не видела. Культурный центр Барселоны CaixaForum открыли на территории бывшего ткацкого завода, построенного Жозепом Пуч-и-Кадафалком в 1911 году. Архитектор не был тогда еще идеологом новесентизма и творил в привычном стиле модерна. Просветительской деятельностью здесь занимался сберегательный банк La Caixa, оплот испанского пенсионного фонда и один из крупнейших финансовых воротил страны. Банк открыл шесть таких центров в Испании. В них проводили выставки и занятия, устраивали концерты и, говорят, делали это совершенно бесплатно. Разве можно судить о чужой стороне по речам болтливого аудиогида? Больно сахарным получалось у них просветительство, да и действительность выглядела по-другому. До сих пор у нас всюду просили денег, даже в церкви за вход хотели оплаты.

Другое дело Национальный дворец, там чин по чину пускали в музей по билетам. Построили здание к выставке 1929 года, когда исторический дух был в Каталонии признаком хорошего вкуса. Классические формы ренессанса и монументальный вид вполне отвечали требованиям новесентизма.

Три дня в Барселоне было до ужаса мало, а по жаре, так и вовсе не сроком. Бранись, не бранись, но BusTuristic оказался все-таки правильным выбором. Город для нас, как и был, остался загадкой, людей мы не видели, только туристов, однако схватить по верхам общий вид помог лишь автобус. Низ еще можно было пройти ногами, но поездка по Монжуику оставалась делом очень приятным.

Желание попасть к Миро было понятным. Хотелось посмотреть коллекцию, да и публичный статус мэтра к тому подталкивал. История сложилось так, что не водилось в Каталонии художников всемирного масштаба вплоть до конца XIX века. Затем в природе что-то щелкнуло и раз за разом стали появляться знаменитости. Всего их насчитывали четыре. Гауди мы уже видели, к Пикассо стоял дикий хвост, музей Дали располагался в городке Фигерас, где родился великий мастер иллюзий. Из маститых оставался один Миро. Всех четверых каталонцев называли гениями. Да, они разрушали стереотипы, ломали старые формы и предлагали язык, которым не владели другие. Гений на то и гений, чтобы, отметая привычные методы, вести сознание на новый уровень восприятия. Впрочем, сломать мог каждый, но далеко не всем давалось созидание. Здешние, вроде, с задачей справлялись, цены работ на аукционах зашкаливали, однако в Фонде Миро царило безлюдие. На фоне Пикассо для нас это было форменным счастьем.

В музее народа было немного. Администратор за стойкой ткнул в мой фотоаппарат и сделал запрещающий знак. Снимать в залах было нельзя.  Миро я знала давно, встречала картины в альбомах, видела в зарубежных музеях. То, что он рисовал, в Союзе искусством не называли и в наших коллекциях не представляли. Практически прямо с порога нам подмигивал озорной пес, приветствуя всех гостей цветами радуги. Броский гобелен художник сделал для фонда в 1979 году, когда его сильно занимал текстиль.

Идея создать институт поддержки современного искусства возникла у Миро в шестидесятых прошлого века. Он собрал акционеров, получил от города землю и основал фонд хранения и продвижения экспериментальных работ. Как говаривал один умник, любой этап искусства когда-то был современным, так что следующий экспонат находился уже на хранении. Это был ртутный «Фонтан Меркурия», возле которого мы надолго зависли. Текущий металл за стеклянной стеной завораживал.

Примечательный этот фонтан создал американский скульптор Александр Кальдер для испанского павильона на Парижской всемирной выставке 1937 года. Его работа была посвящена рабочим, погибшим на шахтах по добыче ртути. В Испании вовсю бушевала Гражданская война. Республика боролась с фашизмом. Пабло Пикассо написал «Гернику» в память бакского города, стертого с лица земли немецкой авиацией, Жоан Миро вывесил плакат «Помоги Испании». Живым свидетельством той поры была фотография, прикрепленная внутри камеры. И «Герника», и Миро, и фонтан посреди павильона были на месте, не хватало только защиты от ядовитых паров ртути, отделенных от нас в музее стеклянной стеной. Пагубное свойство жидкого металла обнаружили много позже, а на выставке в Париже им дышали все.

Жоа́н Миро́-и-Ферра́ (Joan Miró i Ferrà) родился в 1893 году в обеспеченной семье барселонского часовщика и серебряных дел мастера. Семи лет от роду его отдали в школу, где на занятиях по рисованию учитель заметил способности мальчика и сообщил об этом отцу. В фондах музея хранился рисунок восьмилетнего ребенка. Назывался он «Педикюр».

Когда юноше исполнилось четырнадцать, его отправили на бухгалтерские курсы получать доходную профессию, но парень решил заодно посещать школу изящных искусств, где давали вечерние занятия. Родители были отнюдь не в восторге, но посчитали, что мальчику нужно иметь хобби и противиться не стали. Особенно любопытно было смотреть на работы, которые он мог показывать при вступлении. Жоан Миро, ярый приверженец всякого авангарда, начинал свой поход в культуру с реалистической манеры, что подтверждало сознательный выбор дальнейшего пути. Сельский пейзаж был написан за год до учебы в школе.

Завершив в 1910 году коммерческое образование, Миро начал работать клерком в продуктовом магазине. Спустя два года он подхватил брюшной тиф, долго болел и, оправившись, твердо решил уйти в художники. Он стал получать уроки в частной школе, увлекся французскими новаторами и попал под влияние модных парижских художников. Свою первую персоналку он провалил с треском. Выставка проходила в 1918 году, публика обвинила его в эпигонстве, высмеяла и охаяла. Годами позже, в период почитания, этот этап назовут Каталонским фовизмом.

До поры до времени дела у Миро складывались неважно. Ни славы, ни восторга он не получал, картин его не покупали, да и сидел он, скорее всего, на шее у родителей. В 1920 году Миро поехал в Париж знакомиться с Пикассо и прочими художниками, а заодно решать вопросы о выставке во французской столице. Она состоялась следующим годом, успеха не имела, однако Миро поселился в Париже и прожил там несколько лет. Каждое лето он уезжал в местечко Монт-роч-дeль-Kaмп, где находилась ферма родителей, зимой возвращался назад. Сельский пейзаж учил его мудрости мира. Этот период Поэтического реализма он завершил картиной «Ферма», в которой попытался передать богатство мира Каталонии. Картина долго валялась по галереям, пока ее не приобрел в рассрочку Эрнест Хемингуэй. Других покупателей не нашлось. Один хитроумный галерейщик даже предлагал разрезать картину на части, чтобы повысить шанс фрагментарной продажи.

О, Монпарнас, Монпарнас, всемирная «столица искусств», интернациональная мешанина богемной тусовки. Кто здесь только не жил. Миро познакомился с поэтом Андре Бретоном, успевшим уже огласить Манифест сюрреализма. Совмещение сна с реальностью было делом увлекательным, а от толкований бессознательного так и вовсе сносило голову. Дух бунтарства и область исканий привлекли тогда массу людей из самых разных кругов культуры. Луи Арагон, Жан Кокто, Луис Бунюэль, Поль Элюар, Макс Эрнст, Сальвадор Дали составляли отличную компанию. Жоан Миро проникся идеей символов и бессознательного, поменял стиль письма и стал показывать работы совместно с участниками движения.

Интерес публики во многом определялся модой. Понятие «бессознательное» стало ключевым словом среди обывателей. Первая мировая с ее жертвами и потерями вытащила наверх старые теории. Люди вспомнили о контакте медиумов с духами умерших, появились спиритические сеансы и разговоры о замусоренности разума. Отказ от рациональной логики казался путем к свободе ума, да только изъять эту логику мало кому удавалось. Годился для этих целей гипноз, алкоголь и наркотики. Миро говорил, что от голода ему приходили неконтролируемые видения. По словам художника, «Карнавал арлекина» был навеян безденежьем. Научить, как отделить духовное от материального, брался сюрреализм и мода в обществе на него росла. В 1925 году состоялась первая персональная выставка Миро в Париже. Эффект был оглушительным, у входа стояла очередь, на открытии присутствовали власти, картины уходили нарасхват, критика захлебывалась от восторга. Имя художника обрело славу. Крупная галерея стала платить ему 1500 франков в месяц в обмен на будущие картины. Рабочий получал столько же за год. Лучше условий не было, чтобы погрузиться в подсознание. Сновидение это было или галлюцинация, но голубой мнимый пейзаж пронзительно колол ощущением пространства.

В 1932 году Миро вернулся в Барселону. Оставаться в Париже, видимо, не имело смысла. Срок договора с галерей истек, в сообществе сюрреалистов ему стало тесно, он пытался писать эмоцию, а они тяготели к парадоксальным эффектам. Предметный рисунок потерял для него интерес, теперь его влекла музыка цвета, отвечавшая настроениям возбужденного ума.

Отсутствие узнаваемых фигур он называл «убийством живописи», желанием уйти от стереотипов и отражением состояния духа. Многим такой подход нравился, Миро успешно выставлялся в Америке, Париже, Лондоне, Берлине и, конечно, в Барселоне. И надо сказать, его беспредметная живопись могла быть на редкость выразительной. Предчувствие войны просто будоражило сознание на хулиганской, казалось бы, картине «Мужчина и женщина перед кучей дерьма».

Гражданская война в Испании застала Миро в Париже. Он готовился к очередной авангардной выставке, в Каталонию не вернулся и остался с женой и шестилетней дочерью во Франции. Нейтральный в политическом отношении Миро все-таки взял сторону республиканцев. Он, конечно, не воевал, однако написал настенное панно «Жнец» для павильона на Парижской всемирной выставке 1937 года, не дошедшее до наших дней. Пару лет он отсиживался в Нормандии. Когда во Францию пришли немцы, уехал в Испанию и поселился в имении родственников на Майорке, самом крупном из Балеарских островов, откуда родом была его жена. В этот период Миро написал цикл работ «Созвездия». Возможно отсюда и вырос тот стиль живописи, который я понимала, как дизайн.

Надо думать, не всем нравились его работы, да и славу сюрреалисты стяжали себе скандальную, так что велено было ему жить тихо, в качестве мужа своей жены. Если не считать стиля письма, что само по себе было некоторым эпатажем, Миро в драках и сварах вроде замечен не был, хотя обладал бойкостью речи и отменным чувством юмора. Достаточно было увидеть его «Персонажи», чтобы простить беспредметность рисования.

Хулиганский заносчивый юноша был написан в 1934, а унылый тип обывателя появился в 1949 и вызывал он не только насмешку, но и живое сочувствие. Все-таки главный упор Миро был на эмоцию, хотя свой набор ценностей он утверждал весь остаток жизни. Женщины, звезды и птицы наполняли большинство его работ.

Манера письма могла раздражать или радовать, однако смысл ее всегда отражал сущность сказанного и был достаточно выразительным. Миро называли едва ли не самым жизнерадостным художником мира. Наверное, так оно и было, но с годами интонация менялась. Слишком много черного стало появляться на его полотнах. Бунтарский парижский «Май 1968 года» еще намекал на возможный праздник, а вот «Надежда штурмана» казалась, скорей, иллюзорной.

Помимо картин в залах стояли многочисленные скульптуры. Заниматься керамикой он начал после войны в период, когда птицы и женщины стали главным ключом его изобразительной манеры. Фигурки встречались повсюду, хотя время сказывалось и здесь. Слишком сильно различались дамы, разделенные десятками лет.

 

Романтический и эротический дух женских особей устойчиво вытеснял характер.

 

Нельзя сказать, чтобы я принимала его легко. Музей был похож на мастерскую, содержал уйму работ с пробами и ошибками и, как всякая персональная выставка, утомлял однотипностью. Кроме того, здесь хранились невостребованные остатки. Все лучшее раскупили другие коллекции и тот восхитительный фейерверк красок, что поразил меня когда-то, в Фонде я не увидела. Сюрреализм был представлен в керамике. Мелкие фигурки выглядели забавно, а вот макет «Пары влюбленных» не вызывал ни малейшей симпатии.

Оригинал скульптуры появился в 1975 году и был создан для делового парижского района Дефанс, собравшего на площадках более полусотни современных работ. Возможно на фоне хайтековских небоскребов двое влюбленных гигантов мало кого шокировали, но про себя я бы так не сказала. Правда тут же всплыла Женщина с птицей, сильно тронувшая меня скорбной печалью, и на ум пришла мысль, что это чертово бессознательное мерить одной мерой нельзя. То, что мне казалось абсурдным, кто-то другой мог считать либо прекрасным, либо хотя бы забавным.

Пожалуй все, что называлось современным искусством, ложилось загадкой на мое сознание. Если удавалось принять предложенный напев, складывалась гармония, если нет, то возникало отторжение, недоумение, а порой и отвращение. В общем, ничего хорошего не получалось. Миро создавал фонд для поддержания новейшего слова в культуре. Работы классиков XX века мы, конечно, посмотрели. Генри Мур и Александр Кальдер были у нас в почете, Пьер Алешинский находился на уровне адаптации, но выставка современных художников относилась к поп-арту, а манера этого творчества вызывала в лучшем случае ухмылку, так что самое время было идти в кафе, отдыхать и обдумывать увиденное.

Здание Фонда строил друг маэстро Жозеп Луис Серт. Он смастерил этот центр на редкость уютно. В просторном кафе стояла женщина Миро, полная тайн вселенной, крыша здания была тоже связана с космосом. Изящный симбиоз «Солнца, Луны и звезд» указывал путь вверх и открывал непривычный способ отражения мира.

 

Напоследок стоило взглянуть на фотографии. Каталонский художник, скульптор и график Жоан Миро родился в апреле 1893 года в Барселоне и умер в декабре 1983 в Пальма-де-Мальорке, где жил последние десятилетия. В свои четырнадцать лет, каким мы видели его на снимке, Миро был готов стать успешным бухгалтером, но со временем передумал, ушел в художество и обрел славу к 32 годам. Кем был Миро в большей степени, творцом или бизнесменом, я бы не рискнула сказать, но чутьем к моде он обладал превосходным и получил свой коммерческий навык не напрасно. Наибольшей популярности он добился во Франции, в Штатах Америки и последние тридцать лет в Барселоне. Но, где бы он ни знал успеха, дорога всегда вела его в Каталонию. Последний снимок относился к 1979 году. Наверное, не зря его называли веселым человеком. Получая огромный доход с продаж, он сжег ряд картин, чтобы показать независимость от чистогана. Широкий жест мог позволить себе человек, собиравший керамические панно для зданий ЮНЕСКО, стен музеев Европы, аэропорта Барселоны и разных строений в Америке. Абстрактный язык Миро умел говорить о радостях, ему судьба велела быть жизнерадостным.

 

Прикольный пузатый дружок провожал нас на выходе и уличный Кальдер махал на прощание красными крыльями.

После культурных объятий Миро хотелось расслабиться и отдаться животному удовольствию. Bus Turistic вез отсюда на море, а это было как раз то, что надо.

Время близилось к шести. Прямо на пляже стояли камеры для вещей, однако все они были заняты. Наша удача появилась из моря, подошла к стойке, отперла дверь и стала одеваться. Мы стояли сбоку, стараясь не лезть на глаза, но она нас заметила и что-то сказала. Пришлось объяснять по-английски, что нужен нам шкафчик. Языка девица не знала, но поняла и стала тыкать в надписи, прочесть которые мы не могли. Разговор выходил увлекательный, далеко не сразу до нас дошло, что дневная смена закончилась и камеры закроют до завтрашнего утра. Раздевалок тоже не было, пришлось идти в сортир, где все отдавало до ужаса родиной. На полу стояла огромная лужа, валялся мусор и чавкала грязь.

Пляж был городским. Назывался он Богатель и считался семейным. Возможно сюда каждый день ездила с дочкой наша хозяйка. Пять километров побережья были отведены под пляжное хозяйство. Появилось это роскошество в преддверье олимпиады, когда строили Олимпийский порт и облагораживали берег. Песок завезли из Марокко, засыпали длинный участок и разбили десяток пляжей, каждый со своими особенностями и бесплатный для посещения.

Стоило ехать, конечно, дальше, где меньше народа и толкотни. Туда довозил Bus Turistic, но времени не хватало. В последний вечер надо было впихнуть все, что мы не доделали раньше. За пляжами следила мэрия, выгребала мусор, разглаживала песок грейдерами, очень гордилась признанием Евросоюза в чистоте и надежности зоны отдыха. Однако грязи было немало и в воде и на песке. Избавиться от бутылок и прочей мелочевки удалось лишь изрядно отплыв от берега, но возвращаться назад приходилось все в то же месиво. За что только Евросоюз давал им свой голубой флаг? Даже собачий пляж в Мальмё был чище.

Наверное, я была чересчур привередлива. Работу они провели колоссальную, дав людям комфортный бесплатный отдых, но лезть лишний раз в воду не хотелось, а глядеть на Средиземное море было все-таки очень приятно.

Миро говорил, что пустое пространство его завораживало. Интересно, а с кем это было иначе? Бездонное небо, бескрайнее море просто укорачивали болтливых, располагая их к молчанию. Художник считал, что среди массы безгласных он мог без речи показывать беспредельное. Возможно так оно и случалось. Вид на море и вправду был чем-то похож на картины Миро.